Роман-царевич - Страница 41

Роман Иванович издавна «дружил» с блестящим владыкой Евтихием. Знал его назубок, и Евтихий знал, что тот его знает. Поэтому дружба их была нисколько не похожа на ту, которую водил Евтихий с «обещающей молодежью».

Внешне Роман Иванович, где нужно, подчеркивал свое отношение к Евтихию, как «наставнику»; Евтихий держал себя соответственно; однако острые глаза его порой выдавали тревогу и даже злобу. Евтихий не совсем понимал Сменцева.

Вот это непонимание при безукоризненных внешних отношениях, эту смуту и надо было сохранить.

Конечно, Евтихий — не княгиня Александра. Ну, да зато с ним можно иначе помериться. Тщеславный и грубовластный трус. Поглядим.

«Убогая хижина» оказывалась, в сущности, не очень убогой. Поскользнувшись на крыльце, около которого хмуро шумели в темноте оголенные деревья, Роман Иванович вошел в просторные сени, потом в такую же просторную и светлую прихожую.

Два тонких келейника, похожих на черные былинки, смиренно и предупредительно встретили его. Один, знакомый, тотчас выскользнул из прихожей — докладывать.

Просят в кабинет. Большая честь: туда допускаются только близкие люди.

По светлому и скользкому, точно лед на солнце, паркету громадных комнат — приемной, зала, гостиной, столовой — шел Роман Иванович к архипастырскому кабинету. От льдистости пола комнаты казались еще холоднее и пустыннее, особенно зал. Мебели тут никакой не было. В ряд по стенам висели разные священные портреты, разные — и немножко одинаковые: все ленты, ордена, звезды и кресты, кресты…

Преосвященный встретил гостя на пороге кабинета.

— Здравствуйте, здравствуйте. Поджидал. Думал — полчаса свободных, а освободился-то на весь вечер. Хоть до одиннадцати сидите.

Троекратно поцеловались. Бледное, полное, мучнистое, как разваренная картофель, лицо владыки сияло приветом и любезностью.

— Мы сюда и чайку спросим, — говорил Евтихий, усаживая гостя в кресло. — Что в столовой! Здесь нам уютнее.

В кабинете, точно, было уютнее. Высокие кресла, книги, на полу ковер. Тоненький черненький послушник принес чай и такой гигантский поднос с вареньями и печеньями, что было удивительно, как эта былинка под его тяжестью не переломилась.

За чаем стали болтать. Болтал, впрочем, больше преосвященный, а Сменцев только подавал реплики и усмехался, по-своему, вбок.

Евтихий, напав на любимую тему, не мог с ней расстаться. Тема же была — женщины, сосуды дьяволовы, пакость их соблазна, и высмеивание духовной братии, сему соблазну подпавшей. Речь преосвященного удивила бы многих роскошью, богатством слов, хотя утонченной назвать ее было никак нельзя. Перебирал по пальцам видных людей с их любовницами. Одного называл Наталием, по имени его «блуда», следующего Марием, а одного окрестил прямо: Аксинья. Впрочем, не стеснялся и менее невинными кличками.

Грязные сплетни, приправленные брезгливыми проклятиями «дьявольским сосудам», так и лились, со вкусом, из уст говорившего.

Роману Ивановичу это надоело. Да и пора было приступать.

— Мне женщины очень противны, — сказал он. — И все же, владыка святый, я намерен жениться. О том и пришел говорить.

Владыка онемел. Даже рот у него раскрылся. Потом вскочил, замахал руками, забегал по комнате.

— Не поверю. Ушам своим не верю. Жениться! И ведь кто намерен жениться? Кто?

— Я, — со спокойной улыбкой подтвердил Сменцев. — Я женюсь. Сначала выслушайте меня, владыка…

Но тот опять замахал руками и забегал. Когда остановился перед Сменцевым, мучнистое лицо залоснилось. И, видимо, нашло на владыку борение. Сообразил, что если женится Сменцев, — кое-какие вещи от него уплывают безвозвратно, а ведь он — черт его разберет — метил что-то высоко. С другой же стороны — этот самый Роман, его ученик отчасти, который презрительно, как его учитель, относился к бабью и лишь случайно еще не монах (скольких робких, мягких, менее способных постриг Евтихий!), этот Роман… женится. Смутная политика боролась в сердце владыки с кровным, ясным убеждением. И — надо отдать ему справедливость — убеждение победило.

— Да вы знаете ли, куда идете? — визжал Евтихий. Голос у него, особенно в минуты волнения, был высокий. — Не знаете? Не знаете, что такое брак? Я вам скажу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну падение, ну это я еще могу понять, — с неожиданной снисходительностью прибавил он. — Падение, всякое, наедине или с женщиной, — блуд мгновенный, грех случайный. Слабый человек может подвергнуться… Но пав, — он кается, он жаждет восстать и может восстать… А…

— Владыка, — вдруг твердо и серьезно прервал его Сменцев, так твердо, что Евтихий невольно сократился. — Вы напрасно мне все это говорите. Я с вами во всем совершенно согласен… исключаю некоторые крайности мнений. По существу же держусь ваших взглядов.

— Не понимаю, — недоуменно произнес Евтихий и сел. — Женитесь однако. Приспичило, что ли?

Роман Иванович скромно, по-прежнему твердо, с достоинством сказал:

— Я — девственник, владыка. И надеюсь до конца пребыть им. Я не имел даже падений. Каковы взгляды, такова и жизнь.

Владыка молчал, все в недоумении. О девственности Романа Ивановича уже говорено было в старые времена не раз, и владыка этой девственности верил.

— Зачем, почему, какие соображения заставляют меня обвенчаться с девушкой, которая меня не любит и к которой я не имею ни малейшего ни телесного, ни духовного влечения, — этого я вам, владыка святый, не скажу. Одно: соображения свойства даже не личного, в узком смысле. Зная вашу проницательность, уверен, что вы не усомнитесь в правдивости моей. А дабы вы, владыка, услышав о деле стороною, не составили себе превратного мнения, я поспешил к вам заранее. Слишком дорого мне расположение ваше.