Роман-царевич - Страница 35

К оглавлению

35

Роман Иванович, усмехнувшись, отметил ревнивые нотки в последних вопросах и сказал успокоительно:

— Я ни на ком не «женюсь», Алина. Я «обвенчаюсь» с бледной барышней, которую вы видели у нашей милой графини: это ее внучка. Я ее не люблю, конечно, как и она меня. Неужели нужно мне говорить вам, что никакого «брака» между нами не будет?

— Нет, я поняла… Но я не понимаю, зачем же…

— Алина, это входит в мои расчеты.

— Внучка графини. Помню, кажется… Une petite personne insignifiante . Помню.

— Да, входит в расчеты. Вы умны, вы догадаетесь о многом сами. Я скажу еще, что, с другой стороны, la jeune personne était mal surveillée , попала за границей в дурное общество и… жаль мне, если она будет послушным орудием — не в наших руках.

— Та-ак! — протянула княгиня. — Ах, ее брат был убит этими нег… несчастными, — поправилась она смиренно. — Значит, она еще в то время… Вы хотите из маленького врага сделать маленького слугу? Ах, у меня голова путается. Но я начинаю понимать… прозревать. Так сразу, этот эпизод… Едва прихожу в себя.

— И вы скажете, Алина, скажете графине-бабушке об этом? Вы одна можете объяснить ей все… что найдете нужным. Я мог бы поговорить с ней сам, она, конечно, пошла бы навстречу, но будет лучше во всех отношениях, если сделаете вы. Полунамеком откроете ей то, что следует… скроете остальное. Да, Алина?

Он поднялся со стула и присел на ее кушетку, к ее подушкам. Близко заглянул ей в глаза, чуть-чуть наклонившись. Бедная княгиня Александра Андреевна никогда не могла выдерживать без волнения божественного этот властный, темный взор, смотреть на черные, точно нарисованные брови. И она сладостно опустила ресницы. «Сила высшая между нами», отрывочно пронеслось у нее в голове.

— Да… Да… Я понимаю, я верю… О, друг!

— Чистым поцелуем брата целую вас, — почти прошептал Роман Иванович и действительно поцеловал княгиню в длинный лоб…

Это было много месяцев тому назад, в той же гостиной на той же кушетке. Роман Иванович сумел оградить себя от жестких объятий Алины, и так как был он не прекрасный, а умный Иосиф, то сумел сделать это, сохранив неприкосновенными и страсть и преданность жены Пентефрия.

О, она помнит его в блаженную минуту! Помнит бледное, смуглое лицо, вдохновенно-суровый взор. И слова: «нет! нет! Да не будет этого со мною! И вы, Алина… Выше, выше! Я вознесу вас до себя»…

И вознес. Она, по крайней мере, так чувствовала. Сменцев не тратил на княгиню много труда и времени. А поссориться с нею не входило вовсе в его расчеты.

— Я скажу, я сделаю… — шептала Алина, опять тяжелея в подушках. — Мой друг, мой… ах, нет слов…

Легкий не то стук, не то шелест, царапанье портьеры заставили Романа Ивановича подняться, — не торопясь, впрочем, — с кушетки.

— Что такое? — спросила резко Александра Андреевна, выпрямилась, и лицо у нее стало сразу сухо и злобно.

Вошедший лакей доложил, что карета подана, тотчас исчез.

— Прощайте, дорогая. Нет, до свиданья… через полчаса. Благодарю за эти минуты.

— Когда же сказать? Сегодня? Нет. Сегодня там, вы знаете… Будет наш милый Федя. О, в нем сила, я не отрицаю. И такая народная, коренная, наша русская, непочатая…

Княгиня даже бледные пальцы сжала, чтобы показать, какая непочатая сила.

— Я не удивлюсь, что его любят… «там». На днях был о нем такой разговор… Впрочем, это после, после. Через несколько дней — да, в конце недели, я буду вас ждать снова. В этот же час… Многое сообщу вам. Храни вас Господь, друг, друг…

Наконец-то Роман Иванович опять на улице. Очень скверно и мокро на улице, но у княгини Сменцев пересидел и теперь даже улице рад. Не пройтись ли пешком на Фонтанку? Пожалуй. Не так далеко, а опоздать немного даже следует. Пускай съедутся. Федька Растекай, забравшись в хороший дом, любит посидеть.

«И ведь неглупая женщина, — думал Роман Иванович о княгине, шагая по лоснящимся черным тротуарам. — Нет, пожалуй, только хитрая. И с бабьей дурцой, очень полезной».

Он отлично понимал, что из всего, что он ей наговорил, решительно ничего нельзя понять. А она вот «поняла». Это-то и ценно.


Глава двадцать первая
БЛАЖЕННЫЙ БАЛАГАН


В своей старенькой «классной» сидела Литта одна.

Все тут осталось, как было: шторы белые на окнах, клеенчатый письменный стол, — за ним когда-то решала она математические задачи для Михаила, — полка с книгами, зеленый диван в углу и милое, такое глубокое-глубокое, тоже зеленое, штофное кресло.

В этом кресле и сидит сейчас Литта. На столе, около нее — большая керосиновая лампа, с детства знакомая. Когда проводили электричество в старый дом графини, в классной по ошибке сделали только одну лампочку под потолком. И для занятий у Литты осталась ее прежняя «молния», затененная лапастым абажуром. Литта знает на нем каждое пятнышко.

В эту осень долгие вечера проводит Литта в классной одна, в зеленом кресле. Что делает? Ничего. Даже не читает. Думает. Но часто рвутся мысли, и мутная наплывает тоска. Ей нельзя поддаваться, и Литта очень борется. По природе душа у нее веселая, — еще тяжелее тоска веселой душе.

Графиня не предложила внучке занять вместо «классной» пустой кабинет брата Юрия, да Литта бы и не согласилась. Книги она оттуда берет, но редко. Не любит заходить в эту мрачную комнату.

Память Юрия для графини священна. Ведь со времени трагической смерти его в финляндской даче «от рук революционеров» и начался их домашний переворот. Угрюмая квартира на Фонтанке неуловимо изменилась: загорелись лампадки перед появившимися киотами, запели тихие голоса странниц в задних комнатах, а в парадных — зашелестели шелковые рясы высокочтимых иерархов. И старый сенатор Двоекуров, отец Литты, — теперь «деятель православия». Живет на своей половине, — но не по-прежнему замкнуто: вечно у графини, и на собраниях и так, выезжает по «делам»: графиня пристроила его куда-то каким-то опекуном. Представительно и нехлопотно.

35